Иван Толстой: В Москве вышла долгожданная книга Натальи Громовой и Татьяны Поздняковой "Шкловские: семейные хроники". Издательство АСТ, редакция Елены Шубиной, множество редчайших фотографий из домашнего архива. Интереснейшее чтение - про Шкловского всегда интересно.
Одна странность: ни на обложке, ни на корешке имен авторов книги нет. Как будто внутри не авторский текст, а какой-нибудь телефонный справочник или бесстрастное железнодорожное расписание.
Странность эта, конечно, объяснима. Соавторы живут сейчас в Израиле. Татьяна Позднякова, правда, до выхода книги не дожила. Ситуация в России идеологически известно какая. Так что выпуск этой книги - настоящий подарок читателям.
Уточню: на титульном листе, в аннотации и в выходных данных Громова и Позднякова названы, как полагается.
Начну с одной цитаты. В 1989 году в разгар перестройки издательство "Московский рабочий" выпустило мемуары Вениамина Каверина "Эпилог". Советский классик писал свои воспоминания в 1975 году, в цензурные времена, не рассчитывая увидеть книгу в советской печати и при своей жизни. Метил он в вечность, в непреходящую ценность памяти о прошлом, о драматических временах чекистских гонений на людей общественно активных и независимо думающих.
Одним изних был близкий каверинский друг Виктор Борисович Шкловский. Уже тогда, в начале двадцатых, фигура известная, опоязовец, остроумец, парадоксалист, теоретик литературы. Но что прежде всего интересовало ГПУ - эсер и явная контра. И вот Вениамин Каверин пишет свои мемуары, которые начинаются главой «Засада».
Вениамин Каверин: У старшего поколения ОПОЯЗа не было политического прошлого. Исключение составлял Шкловский: он в своей книге «Революция и фронт» рассказал, что был близок с видными представителями партии эсеров и энергично действовал как комиссар Временного правительства на Румынском фронте. Храбрый человек, он поднял батальон в атаку, был ранен. Генерал Корнилов лично наградил его Георгиевским крестом, и, хотя в этой необычайно интересной, написанной по живым следам книге не говорится о борьбе против большевиков, нетрудно представить себе, что в стороне от этой борьбы он не был.
Книга кончалась пророчески: «Еще ничего не кончилось». Меру исторической незаконченности Революции тогда, в 1921 году, трудно было вообразить. Думаю, что и эту книгу, над которой я работаю в 1975-м, можно закончить такими же словами.
Как бы то ни было, после книги «Революция и фронт» Шкловский перестал интересоваться политикой. Со студенческих лет он занимался теорией литературы и теперь, на рубеже двадцатых годов, отдался ей, и безусловно. Знаменитый литератор, работавший в разных жанрах — научное исследование, полемическая статья, фельетон, — он был одной из самых заметных фигур литературного Петрограда. Блистательный оратор, острый полемист, он славился редкой находчивостью и едким остроумием.
Он считал, что вправе забыть о Советской власти. Но она о нем не забыла
Итак, политическая деятельность осталась позади, и, выпустив книгу, в которой были подведены итоги, он считал, что вправе забыть о Советской власти. Но она о нем не забыла.
О том, что весной 1922 года в Москве готовится процесс эсеров, на котором должны были рассмотреть дела, связанные с виднейшими деятелями этой партии, мы не знали, он, очевидно, знал или догадывался. Иначе, подойдя однажды вечером к Дому искусств с саночками, на которых лежали дрова, и увидев в окнах своей комнаты свет, он не спросил бы Ефима Егоровича:
— А что, Ефим, нет ли у меня кого-нибудь?
Единственный из оставшихся в доме елисеевских слуг, маленький, сухонький, молчаливый, с желтой бородкой на худом лице, Ефим Егорович относился к новым обитателям дома с симпатией.
— А вот пожалуй, что и есть, — ответил он. — У вас, Виктор Борисыч, гости.
Дрова, лежавшие на саночках, предназначались родителям Шкловского. Очевидно, прежде всего он доставил их по назначению. Не знаю, где он провел ночь. Вечером следующего дня он появился у нас, в квартире Тынянова, на Греческом, 15, слегка напряженный, но ничуть не испуганный. Почти такой же, как всегда, не очень веселый, но способный говорить не только о том, что чекисты ищут его по всему Петрограду, но и о стиховых формах Некрасова, которыми тогда занимался Юрий.
Иногда напряжение прорывалось.
Мы были не одни. У Тынянова сидел некто Вася К., пскович, учившийся почти одновременно с Юрием в Псковской гимназии. Он был из дальних знакомых, в семье моих родителей, да и в тыняновской, его не любили. К нам он зашел в этот вечер по делу: он открыл в Пскове маленькую книжную лавку, но превращаться в «частника», как тогда называли нэпманов, ему не хотелось, и он надеялся, что ему удастся оформить свое предприятие под маркой ОПОЯЗа.
Юрий нехотя познакомил его с Виктором. Через пять минут этот Вася К. был, как теперь принято выражаться, «в курсе дела». Тем поразительнее показалось мне, что в доме, который был проникнут не высказанным, но всеми нами остро подразумеваемым желанием спасти Виктора от ареста, этот вежливый, красивый, хорошо воспитанный человек заговорил (хотя и с оттенком осторожности) о своих торговых расчетах. ОПОЯЗ выпускал сборники, которые немедленно раскупались, и К., упомянув об этом, неловко воспользовался словом «благополучие».
— Все мое благополучие заключается в этой чашке чая, — с опасно разгладившимся от бешенства лицом рявкнул Виктор.
Улыбка застыла на побледневшем лице Васи К. Он что-то пролепетал, и разговор прекратился. И даже не прекратился, а перешел в преднамеренно затянувшуюся паузу, которую нельзя было понять иначе, как наше обшее желание, чтобы Вася К. немедленно удалился. Он понял. Протянуть руку Виктору он не решился.
Когда дверь закрылась, Юрий сказал о нем два слова, которые я, к сожалению, забыл. Но запомнилось впечатление, что они в полной мере исчерпали психологическую сущность Васи.
Бежать. Но куда? И как?
Я сказал, что Шкловский был в этот вечер почти таким, как всегда. Таким, да и не таким! Впервые я видел его в «деле» — это военное выражение вполне подходит к тому состоянию, в котором он находился. Бежать. Но куда? И как?
Скрыться немедленно, засесть где-нибудь в потайном месте, в подполье, он не намеревался. Надо было подготовить побег, а это требовало открытого присутствия в городе, причем не только ночью, но и днем. Впрочем, подобный ошеломляющий образ действий был в тот вечер, кажется, еще не ясен ему.
Мы условились: если оконная занавеска в тыняновской спальне завязана узлом — все благополучно, можно зайти. Если нет — засада. Нужно было переодеться, и он ушел в моем осеннем пальто и чьей-то шапке, кажется Льва Николаевича. Простились, как всегда, просто пожали друг другу руки. Все волновались. Но происходившее, которое попахивало смертельной опасностью, было значительнее любой аффектации, любого лишнего жеста.
На другой день я, как всегда, пошел в Институт восточных языков, но занимался плохо, хотя давно ждал перевода и толкования вдохновившей Пушкина суры Корана. Мне было не до Корана. Я ушел, не дождавшись Бартольда, хотя никогда не пропускал его лекций.
Возвращаясь по Невскому, я зашел к Мише Слонимскому в Дом искусств и нашел его похудевшим, помрачневшим. Он уже знал, что Виктора ищут. Мы поговорили о возможности побега, но он только рукой махнул.
— Схватят. Не сегодня, так завтра.
Мы вышли, он должен был зайти в типографию, где-то на Песках. Там печатался наш альманах «Серапионовы братья».
Вероятно, агент шел за нами от Дома искусств и видел, как, остановившись у ворот на Греческом, я показал Слонимскому, где квартира Тыняновых, — он давно собирался заглянуть к Юрию. Завязанная узлом занавеска была хорошо видна с улицы. Мише я о ней не сказал. Мы простились.
Лев Николаевич и Юрий были на работе, Лена хозяйничала, Лидочка занималась, а с Инночкой играл мой друг с гимназических лет Толя Р., левый эсер, успевший за два года посидеть и в Бутырках, и на Гороховой, 2, и лишь недавно, по ходатайству Юрия, выпущенный на волю.
Прошло минут десять, прозвенел колокольчик над кухонной дверью, и вошел незнакомый, плотный, среднего роста человек, опрятный, с обыкновенной внешностью, однако чем-то напомнивший мне того сыщика-альбиноса, который при белых обыскивал квартиру Гординых в Пскове. Из кухни он почти пробежал в коридор, заглянул в столовую, потом, вернувшись, — в спальню, ничего не ответив на вопросительные взгляды Лены. Он показал ей свою карточку, но и без карточки яснее ясного было, кто он такой и с какой целью явился.
— Документы, — спокойно сказал он Толе и мне.
Лена с неосторожной поспешностью стала развязывать занавеску. Он остановил ее.
— Оставьте как было.
Я показал свою трудовую книжку, а Толя, к моему удивлению, билет члена партии левых эсеров.
— Вам известно, что легальная деятельность нашей партии разрешена? — спросил он.
Чекист молча усмехнулся, вернул билет. Без сомнения, он прекрасно знал, что эта легальная деятельность была снова запрещена, тому назад с полгода.
Он предупредил Лену, что все приходящие в квартиру будут задержаны, а когда Лена спросила: «Надолго?» — ответил: «Смотря по обстоятельствам».
Я думал, что начнется обыск. Нет
Телефон у Тыняновых тогда еще не работал, и, выяснив это, чекист куда-то ушел — ненадолго, минут на десять, внушительно запретив нам выходить из квартиры. Потом вернулся, и началось ожиданье. Он ходил по кухне, поглядывал в окно и курил, не обращая внимания на нас. Я думал, что начнется обыск. Нет. Ни обитатели квартиры, ни случайно подвернувшийся левый эсер не интересовали его. Кстати, я спросил Толю, почему он показал свой билет, и он ответил сдержанно:
— Так лучше. Меня знают.
Напряжение первых минут засады прошло, захотелось есть. Полчаса назад это желание показалось бы странным. Мы пообедали. Заходить в кухню не хотелось, но мы заходили. Чекист сидел у окна, курил, зажигая одну папиросу от другой. Я почему-то старался показать ему, что мы ничуть не встревожены. Это был страх. Спокойнее всех держался Толя. Бутырки и Гороховая не прошли для него даром.
Иван Толстой: Так писал Вениамин Каверин в первой главе своей мемуарной книги "Эпилог". Напомню, в книге совершенно не предназначенной для советской печати. На дворе стоял семьдесят пятый год.
А в мае 2025-го назад в Праге состоялся вечер Натальи Громовой, которая рассказывала о своих героях, которым были посвящены предыдущие её книги, - об Ольге Бергольц, о критике Анатолии Тарасенкове и других. И коснулась новинки - книги о Шкловских.
Наталья Громова: Со Шкловским произошла очень драматическая история. Мы с Татьяной Сергеевной Поздняковой начинали это еще до войны.
Тут появляется обязательно какой-нибудь человек и начинает говорить, что вот нужна такая книга. Это был Никита Шкловский, внук Виктора Борисовича. Нам не очень хотелось это писать, потому что понятно, что это за фигура и какие замечательные люди уже там, уже все это написано. И я больше всего боялась, конечно, попасть в сложное научное описание филологии. Вообще опыт писания книг о Шкловским не очень, на мой взгляд, удачный. Есть удачные, есть неудачные. Но, в общем, лучше Александра Чудакова ничего не изложено.
И тогда Никита Шкловский приносит мешок семейной переписки, что уже само по себе интересно, и переписку с Серафимой Суок, которая меня сама по себе вместе с ее сестрами безумно волновала. И говорит: "А зачем нам писать Шкловского-филолога? Давайте напишем Шкловского на фоне семьи. Мы напишем сагу о Шкловском".
В этот момент была жива еще Татьяна Сергеевна Позднякова. С ней мы в свое время делали книгу о деле Бронникова. Она работала в музее Анны Ахматовой. Она потрясающая архивистка. Главное, что она ужасно любит искать, находить, придумывать. И с ней было работать одно наслаждение. Хотя она старше меня на 20 лет, в ней вот этот мотор жизни, который, к сожалению, закончился, это ужасно. Этот человек был для жизни создан.
И она говорит: "Надо писать, потому что, смотрите, вот тут братья все исчезли, куда исчезли? Мы про этих знаем, про этих знаем". В общем, мы начали это делать. У меня там партия самого Шкловского, а у нее огромное количество замечательных документов. Мы их засунули в приложение - про три ареста брата Владимира, лингвиста, удивительного, абсолютно странного человека, истого верующего. Татьяна Сергеевна нашла историю брата Николая, его гибели.
Выстраивается картина абсолютно невероятная. Виктор Шкловский потом Виктору Конецкому написал: я не знаю, почему я выжил, зачем я остался жив. Потому что снесло всю его семью. И он проходит через эту жизнь, доживает до 94 лет, где он в первой половине жизни смелый, фантастический, я бы сказал, авантюрный герой, который сам пишет об авантюрных романах, о толстовских романах, о сюжетах, и он как бы является героем этих сюжетов, его без конца ранят. Его приключения - это действительно отдельный прекрасный сериал.
До 1923 года это смелый человек с Георгиевским крестом, человек, который совершает самые сумасшедшие поступки - до того, что когда их берут уже большевики с братом (брата потом расстреляют за участие в правоэсеровском мятеже), а Шкловский заболтает следователя так, что тот его выпустит. То есть он еще умел выходить из любых ситуаций сухим из воды.
А после 1923 года это второй человек, который напишет знаменитые книги "Zoo”: пустите меня в советскую Россию, я поднимаю руку и сдаюсь. И пишет Горькому: "Я знаю, Алексей Максимович, что меня ждет в Советской России, придется лгать, придется очень много лгать".
Он из тех людей, которые знают, мне кажется, все заранее. Вот он уже в 1923 году готовый, сложившийся человек. И что удивительно, он, отдав свободу всяческую, свободу мысли, свободу выражения, он в 20 лет всё придумал и с этим потом и работал. Как и, кстати, все футуристы, он подменил содержание формой, форму они оставили свободную (Маяковский писал свободно), вся эта компания внешне работала с формой очень свободно. Они думают, что мы будем писать советское содержание, но по форме-то мы же можем быть свободными. И Эйзенштейн это думает, и Мейерхольд это думает, но ничего подобного. Потом это всё сжимается, сжимается, и дальше у них отнимают и это. Они должны будут превратиться, как Шкловский, в автора «Минина и Пожарского» и всякой вот такой всячины, абсолютно построенной на советском каноне.
И последнее, что еще про него хочу сказать, это то, что написал Каверин, то, что я очень люблю. Про то, как этот человек, который бежал по льду Финского залива в 1923 году, когда его преследовали чекисты, фантастически придумав свое бегство и вообще изумительно вообще все это проделав (историю его бегства чудесно описал в «Эпилоге» Каверин, который всю жизнь разгадывал загадку Шкловского в нескольких своих романах), так вот, Каверин в 1972 году показывает Шкловскому начало своего мемуара. Они уже пожилые люди, живут в Малеевке. И он говорит: "Почитай". И тот за ночь берет, начинает читать.
Утром он приходит, возвращает ему текст и говорит: "Этого никогда не было". Каверин говорит: «Как?» - «Я никогда не был никаким эсэром, я никуда не бежал».
Понимаете?
Это 1970-е годы, у него уже орден на груди, у него все в порядке, у него все хорошо. Не было этого, понимаете? И Каверин не может понять, как это вообще возможно?
Шкловский говорит: "Ты должен это уничтожить. Я не хочу, чтобы кто-нибудь вообще такое читал".
И вот про это тоже очень интересно думать, про этого человека, который тоже превратился на твоих глазах. Мы потом с Никитой очень спорили, потому что Никита хотел все равно как-то, ну не то, чтобы это было комплиментарно... Действительно, Шкловский говорил: когда трамвай едет, мы же не бросаемся под трамвай, да? Мы уступаем ему место. Вот советская власть идет, надо уступить ей место.
Но, понимаете, так еще ужасно совпало, что нам с Татьяной Сергеевной Поздняковой пришлось писать в это ужасное время, в эмиграции, в пору всех этих новых осознаний. И я не могла уже так мягко к этому относиться, с юмором. Поэтому получился текст, я бы сказала, в некоторых местах жестковатый очень. Ну, тут ничего не поделаешь.
Потому что мы живем во времени, да? И про Шкловского действительно было интересно понять, почему он все-таки вернулся и почему он столько спрятал, он же написал море книг, и все они про себя. И там море умолчаний, море. Вы читаете и видите, что это филологическая проза, а не мемуары. Это вы все, наверное, сами догадываетесь. И вот дальше интересно, что он выдвигает вперед и что он прячет назад. Наша книга как бы немножко и про это тоже.
Иван Толстой: А теперь вернемся к мемуарной книге Вениамина Каверина "Эпилог". Мы расстались с его рассказом на эпизоде чекистской засады в петроградской квартире Юрия Тынянова, куда набились все приходившие гости. Каверин пишет:
Вениамин Каверин: Чем же занимался, где скрывался виновник этого переполоха? Виновник не сидел на месте и не прятался, как ни трудно этому поверить. Какое-то магическое чувство остановило его, когда, подойдя к вечеру первого дня засады к нашему дому и увидев в окне приглашавшую его занавеску, он постоял, подумал — и не зашел. Может быть, его остановило то обстоятельство, что все окна были освещены, а окон было много. Это повторилось у дома, где жила Полонская, — и там его ждали.
Для побега нужны были деньги, и он на трамвае поехал в Госиздат, на Невский, 28, где все его знали, где изумились, увидев его, потому что он был отторжен и, следовательно, не имел права получить гонорар, который ему причитался. Но в административной инерции к тому времени еще не установилась полная ясность. Бухгалтер испугался, увидев Шкловского, но выписал счет, потому что между формулами существования Госиздата и Чека отсутствовала объединяющая связь.
На Невском его могли ждать чекисты
Кассир тоже испугался, но заплатил — он тоже имел право не знать, что лицу, имеющему быть арестованным, не полагается выдавать государственные деньги. Впрочем, не только эти чиновники были ошеломлены смелостью Шкловского. Весь Госиздат окаменел бы, если бы у него хватило на это времени. Но времени не хватило. Шкловский сразу же ушел — на всякий случай через запасной выход: на Невском его могли ждать чекисты.
Иван Толстой: Каверину не было известно то, что станет доступно полвека спустя Наталье Громовой и Татьяне Поздняковой. Вот продолжение драматических скитаний Виктора Борисовича. Шкловский бежал из Петрограда по льду Финского залива в Финляндию.
Виктор Шкловский (цитата из книги Н. Громовой и Т. Поздняковой): На льду было туманно. Я вышел к рыбачьей будке. Потом отвели меня в карантин.
Наталья Громова и Татьяна Позднякова: Карантин он провел на Келломяки (Комарово), а затем прожил несколько месяцев в Райволе у своего дяди Александра Шкловского. Места эти были хорошо знакомы ему с детства. Неподалеку, в Оллиле (Солнечное), его отец держал школьную дачу. Но для того, чтобы получить разрешение на постоянное жительство и двинуться дальше, Виктору необходимо было убедить власти в своей политической лояльности.
В 1914 году Корней Чуковский познакомил его с Репиным, и тот сделал тогда очень выразительный рисунок — портрет юноши Виктора Шкловского. Памятуя о давних встречах, Шкловский обратился к Репину с просьбой дать гарантии в том, что он, Виктор Шкловский, не большевик.
Илья Ефимович.
Пишет Виктор Борисович Шкловский. Вы рисовали меня в Чукоккало Корнею Ивановичу, и звали меня «Лермонтовым». В Питере я знал Веру Ильиничну по дому искусств. Сейчас я сижу в Келломякском карантине. Мне пришлось бежать из России, так как меня хотели расстрелять. Для того, чтобы жить в Финляндии, мне нужно поручительство, за которым я к вам и обращаюсь. Я думаю, что русский художник не откажет в просьбе русскому писателю. Поручительство может иметь такой вид: я, художник Репин, знаю лично писателя Виктора Шкловского и удостоверяю, что он не большевик. Ваши воспоминания выходят в Питере в издательстве «Солнце».
Виктор Шкловский. 20 марта 1922 года.
(…)
Непременно ответьте. Я думаю дальше ехать в Германию. Если Финляндия меня не примет и пошлёт обратно в Россию, то там меня убьют. Ответьте непременно.
Н. Громова и Т. Позднякова: Ирония истории в том, что в тот момент Репин был одержим борьбой с новой «большевистской» орфографией. А Шкловский написал ему письмо без ятей, что вызвало у знаменитого художника сильное раздражение, и поэтому никаких рекомендаций он не дал.
2. III. [19]22 года.
Куоккала.
- О, милый Виктор Борисович –
Конечно, я Вас хорошо знаю и люблю. Но что это Вы упражняетесь в «новой» безграмотной орфографии!!!?
Что же вы боитесь своего начальства? Ну как же я могу ручаться, что вы не большевик?
Да, вы были похожи на Лермонтова, и не только я - Чуковский находил, что вы талант.
- Мои воспоминания не могут выходить там, где нет ни бумаги, ни печати, ни грамоты русской, где могут жить только грабежом и фальшивыми бумажками.
Но это уже кончилось: никто больше не берет их фальшивых изданий.
Ил. Репин.
Он почти уверен, что его жена Василиса взята в заложники и арестована
Н. Громова и Т. Позднякова: Шкловский, тоскуя от бездействия, будучи запертым на карантине, пишет и пишет Горькому письма, из которых многое нам сегодня становится понятным. Во-первых, он почти уверен, что его жена Василиса фактически взята в заложники и арестована. И это мучает его чрезвычайно:
Дорогой Алексей Максимович.
Надо мною грянул гром.
Семёнов напечатал в Берлине в своей брошюре мою фамилию. Меня хотели арестовать, искали везде, скрывался две недели и наконец убежал в Финляндию. (…)
Жена осталась в Питере, боюсь, что она на Шпалерной.
Союз писателей обещался о ней заботиться. (…)
16 марта 1922 года.
24 марта 1922 года.
Дорогой Алексей Максимович (…)
По ночам ещё кричу.
Снится мне, что меня продал провокатор и меня убивают.
Не знаю, что делать дальше.
Все мои дела, книги, друзья в Петербурге.
Так как Семёнов всё равно напечатал многое из того, что я делал, то я должен написать об этом книгу.
Я напишу лучше.
Н. Громова и Т. Позднякова: Странное замечание. Шкловский хочет даже на таких опасных путях «переиграть» Семёнова, чтобы никто не сочинял его биографию за него.
Однако без помощи жизнь свою ему за границей не устроить, тем более не наладить связи с русскими издательствами. Виктор пишет теперь в Лондон - рассказывает дядюшке Исааку свою горестную историю («Я тут как в лесу»), перечисляет свои сочинения, достижения и прочее, излагает просьбу:
Сейчас я сижу в карантине, из которого выйду через неделю. Будущее моё темно. Знаю одно: я не хочу жить в Финляндии, где нет русских издательств, а собираюсь в Прагу или Берлин. Напиши, не можешь ли достать мне визу?
Нет ли у тебя для меня издателей?
Виктор Шкловский.
22 марта 1922 года.
Н. Громова и Т. Позднякова: Судя по следующему (от 4 апреля 1922 года) письму Виктора к Дионео (это псевдоним Исаака Шкловского – ИвТ.), тот ответил племяннику и прислал ему координаты берлинского издательства. Там, в книгоиздательстве «Геликон», выйдет в 1923 году книга Виктора Шкловского «Ход коня», о которой он писал Дионео, - сборник статей, печатавшихся ранее на страницах петроградских газет. Про умирающий Петроград 1920 года, но и про шахматного коня, который «ходит боком» («Много причин странности хода коня, и главная из них - условность искусства…). Там же, в «Геликоне» будут опубликованы «Сентиментальное путешествие» и «Zоо. Письма не о любви». Верно, отвечая на вопрос Дионео о главных событиях в жизни семьи и России, Виктор рассказал ему:
Женя умерла в большой нужде, оставив двух детей (дочек) на руках отца моего Бориса.
Володя - по-прежнему девственник и проповедник ортодоксального христианства.
(…) Жена моя Василиса Георгиевна Корди-Шкловская (крепкий и хороший человек) сидит в Петербурге в тюрьме.
Н. Громова и Т. Позднякова: Дело в том, что из эмигрантской берлинской газеты «Голос России» 9 апреля 22 года Шкловский узнал, что его жена действительно арестована и находится в ЧК.
Внук Шкловских Никита Ефимович Шкловский-Корди помнит рассказ бабушки Люси о том, что ее «при попытке перехода границы вслед за Виктором сдал провокатор, что сидела она в «Крестах», а от голодной смерти там ее спасли передачи Лили Брик. Вероятно, передачи от Лили в «Кресты» поступали через доверенное лицо, ведь известно, что с 1919-го года она жила в Москве. Про Лилю она говорила с огромным уважением и благодарностью».
Виктор писал Дионео, надеясь на его помощь:
А я сижу в Райволо без книг у Саши, который сидит без дела, но очень милый человек.
Отчего ты ему не пишешь?
В том же письме племянник делится с дядей своими «растерзанными и растрёпанными мыслями» о культурной и политической ситуации в Советской России.
Пролетарской культуры в России нет. Я могу сказать это.
Революция не дала ни культуре, ни искусству ничего
Я не озлоблен и хорошо знаю Россию. Революция не дала ни культуре, ни искусству ничего. Пролетарские писатели сейчас уже и сами поняли, что они ничего не сделали и не сделают. Наиболее талантливые из них пришли к нам и учатся у нас.
Большевики в России очень крепки, так как Россия очень слаба. Крепки они не идеей, не поддержкой масс, а отсутствием сопротивления. Расстрелы продолжаются и расстреливают сейчас больше всего крестьян, но все же нельзя сказать, что «крестьянство» (а не отдельные крестьяне или даже не все крестьяне, но каждый по отдельности) борется с большевиками. Россия страдает больше и хуже, чем можно представить себе. Интеллигенция с большевиками ничего общего не имеет и не будет иметь. Литературная и научная работа продолжается, и великая Россия, наша Россия, за которую мы горим и не можем сгореть, она жива. Монархии в России не будет, новое племя, которое растёт на её окраинах (средина вымерла), это племя не годится для разводки на ней культуры монархии. Но что будет в России, не знаю. Коммунисты же, думаю я, рассосутся. Сейчас они потеряли идейные оправдания, но очень крепки как организация.
Красная армия слаба, реальная сила в курсантах (тысяч 200), но врангелевцам Россию, конечно, не завоевать…. (…)
Не удивляйся тону моего письма. Я очень нервирован.
Н. Громова и Т. Позднякова: Мысли и правда растрёпанные и растерзанные: с одной стороны – «интеллигенция с большевиками ничего общего не имеет и иметь не будет», с другой – «Великая Россия жива»...
Вероятно, Дионео помог племяннику с пражской визой (из письма Виктора Шкловского: "Визы в Прагу тоже годятся, если в них будет указана дорога через Берлин, где, надеюсь, застрять"), и наконец осенью 1922 года Шкловский оказался в Берлине.
В письме от 18 сентября он сообщал Горькому:
Дорогой Алексей Максимович.
По непроверенным слухам, жена моя Василиса Корди освобождена. Пока эта загадочная женщина мне ещё не писала. Освободили её за виру в 200 рублей золотом. Вера оказалась «дикой», так как внесли её литераторы купно, главным образом «Серапионы».
Н. Громова и Т. Позднякова: Судя по всему, Василиса провела в заключении больше четырех месяцев.
До Виктора Шкловского ЧК не дотянулась
Жил в Праге, - написал Виктор уже освобождённой Василисе, - но в ней меня приняли очень плохо, так как решили, что я большевик. Сволочи и бездари. Сейчас в Берлине с Ромой (Романом Якобсоном – авт.). Рома не хочет отпускать меня из Праги. Но я остаюсь здесь.
Н. Громова и Т. Позднякова: До Виктора Шкловского ЧК не дотянулась.
Иван Толстой: Это только одна из глав новейшей книги «Шкловские. Семейные хроники». Перечислю названия некоторых других глав:
Шкловские из Умани, и в уманскую резню их резали. 1768 год и далее. Попытка заглянуть в предысторию.
Относительно книги бабушки. Напрасный поиск живых свидетельств.
У моего отца около пятнадцати братьев и сестёр. Отец и три его брата - разными путями по жизни.
Отец не встречался с сыном и очень тосковал. 1903-1905. Евгений Шкловский - социал-демократ.
Мысли, надежды человечества идут не по торным дорогам. 1905-1910. Исаак, Борис, Виктор: мечты и надежды.
Загорелось то, что тлело. 1914-916. Наталья, Николай, Евгений, Евгения, Виктор, Владимир: военные будни.
Как вывёртываться в узком месте? 1916-917. Инструкция Виктора, указания Владимира.
Расстрелян был мой брат. 1918. Эсеровский мятеж.
Убили его белые или красные. Не помню, действительно - не помню. 1919. Гибель Евгения. Смерть Евгении.
В Петрограде холод, голод и мор. 1919. Бурная жизнь Виктора Шкловского.
Письма не о любви. 1922-23. Виктор Шкловский в берлинском «зоопарке».
ЛЕФ разваливается. Маяковский объявляет себя школой, непосредственно связанной с комсомолом и с ссудосберегательными кассами. 1928. Выхода нет.
Лежит Владимир Владимирович в клубе писателей. 1930. Виктор Шкловский на фоне смерти Маяковского.
Я старый китаец, мама, 1937-1940, Виктор и Варвара Карловна.
Иван Толстой: В книге 540 страниц. Она широко продается в Москве и Петербурге. Называется «Шкловские: семейные хроники». Авторы Наталья Громова и Татьяна Позднякова. Интересно, предвидел ли Виктор Борисович недобрую ухмылку истории: на обложке книги о его семье - через 100 лет, на всякий случай - лучше воздержаться от указания имен авторов.
